Історія подана мовою оригіналy

«Я не могу понять, какой сегодня день, хотя многое записывала. Я помню, что были события в эти дни — взрывы, подвалы, сирены, но их не чувствую». Ася Баздырева описала свои переживания и мысли с первых дней войны.

Дневник войны:

25 февраля

Папа бросил курить, но за вчера скурил полпачки. Я вообще не курю, но за вчера скурила полпачки.

В нашем бомбоубежище (он же подвал) двери закрываются точно с таким же звуком, как тот, что слышала Тильда Суиндон в фильме «Память»: «It’s like a ramble, a ramble from the core of the earth».

Люди заходят и выходят очень часто и каждый раз по несколько раз в минуту этот звук. Я как будто застряла в звуковой дорожке фильма на повторе. Но я не Тильда Суиндон в красивых тропических пейзажах.

Я – Ася Баздырева, которая сидит в холодном сыром подвале, потому что русские хотят зачистить мой дом.

Взрывы слышны постоянно. Лучшая поэзия за эти сутки сложилась сама: «Русский военный корабль, иди нах...».

27 февраля

— Мама, дай простынь или пододеяльник. Это для Молотовых.

— Для Молотовых же надо хлопковую ткань?

— Да, может быть, есть что-нибудь старое.

— Да какая разница, старое, новое, для Молотовых мне не жалко.

Над районом раздаются сирены, и поскольку в нашем доме нет погреба, мы с семьей залезли в яму для ремонта в машины. В яму, Карл!

Если Россия переживет эту войну, то все ее последующие венецианские биеннале и выставки в гаражах должны быть об этих подвалах, окопах и ямах.

Олаф Шольц сказал, что Россия лишила Германию исторической вины. Простым языком это означает конец эпохи «дедывоевали».

2 марта

Семь дней

Я не могу понять, какой сегодня день, хотя многое записывала. Я помню, что были события в эти дни — взрывы, подвалы, сирены, но их не чувствую. Я не чувствую, что было во время, что было до них, про завтра даже не думаю. Я не знаю, какое для этого нужно слово: дефамилиаризация, отчуждение, отстранение.

Я думала, похоже ли это на Майдан? Нет, не похоже. Майдан был выбором, и у него всегда были входы и выходы. Теперь же происходит что-то тотальное, самое большое зло, что-то вне слов, вне человека, что-то, что навсегда.

Наши бабушки-дедушки говорили: «Лишь бы не было войны, война – это самое страшное». Теперь я тоже это знаю.

Я не могу понять, какой сегодня день, но знаю, что голову мыла три раза, а я мою ее раз в два дня. Первый раз я помыла ее в то утро. Я проснулась от взрывов, надела все самое теплое, тряслась еще час, затем подумала, что раз взрывы на левом берегу, а я на правом, я могу успеть. Если бы меня не выворачивало всеми способами перед долгой дорогой военного положения, я бы даже позавтракала.

В инстаграме мерцают противотревожные советы, в них просят потрогать что-то, заметить текстуры. Я трогаю полотенце и плед и не чувствую ничего. Папа сказал, что я купила себе крепкие сигареты, их я тоже не чувствую.

За неделю я похудела на три килограмма. Это из разряда невозможного. Так бывает, только если три месяца ходить в спортзал, сильно недоедать и влюбиться.

Я не могу понять, какой сегодня день, похоже, так работает вытеснение. Оно держит в каком-то другом месте взрывы, подвалы, сирены, хлопковые затычки в ушах на случай реверберации, тысячи тревожных сумок в семь утра, тихий ужас в глазах из-под масок в метро, страх – переедет ли поезд Днепр, страх не попадет ли ракета в нефтеперерабатывающий, страх заснуть, страх проснуться во что-то необратимое.

Вчера у меня был нервный срыв. Я уже не могла говорить, просто ревела. Но реветь не как плакать, а как животное.

Случился разлом между миром и реальностью, а меня отбросило на эту сторону. Наверное, я могла сразу уехать, но нет, не могла. Как будто меня назначили посредницей между ужасом и словами, и я уже точно знаю, что в этих случаях нет смысла противиться.

3 марта
В магазинах обычные продукты разгребли, но fancy продукты из пищевой корзины нью-йоркских хипстерок еще лежат. Уже два дня завтракаю авокадо-тостом, но скоро думаю перейти на икру.

9 марта
Кто бы мог подумать, что две недели войны меня избавят от перфекционизма эффективнее, чем три года психотерапии.

26 марта
Смотрю протестные видео из Славутича. Люди кричат: «Убийцы!», россияне стреляют.

Кажется, я знаю каждый дом в городе. Я думаю, что никакое другое я так подробно не рассматривала. Там я была очень счастлива. Надеюсь, что выдержит. Русские только смерть с собой уносят.

Ночью сирены воют, как волки. Целая стая сейчас набежала совсем близко.

1 апреля
Какая странная штука... пять недель я была полностью разотождествлена со своей жизнью «до». Я временами вспоминала какие-то вещи, например, чернильную ручку или синий свитер, но ничего оттуда не чувствовала, не соотносилась, не было прошлого (будущего тоже не было).

Пять недель было только сегодня, и оно измерялось звуком сирен, затем птиц, затем ветра, но ничем большим. И вот я вышла на улицу…

У нас в саду синие первоцветы, апрель. В смысле апрель? И вот вдруг на меня навалилось все сразу, вся моя жизнь до этих пяти недель, вечер 23-го, я пью вино, спорю про национальные государства, покупаю булочку с маком на утро в «Ярославе», иду домой, долго говорю по телефону: ты молодец, нет, это ты молодец, мы столько всего еще сделаем вместе.

И все. Что было потом, куда делся целый кусок моей жизни, я все еще в феврале, в смысле война, в смысле апрель, что это вообще произошло, что происходит, где я?

2 апреля
Сегодня русская рулетка выпала сюда.

С шести утра я смотрю на горящий пейзаж, дышу им, и занята исключительно проклятием россии.

Десять часов после удара, а небо все еще пылает. Этот пейзаж меня обездвижен, я просто сижу или лежу, будто из меня тоже вынимают жизнь. Это экологичный шок, я так говорю. И тоже эзоповым языком, потому что нельзя ни назвать, ни показать.

9 апреля
— Да вы же из ВСУ, вам все бесплатно, заказывайте все, что хотите!

— Да вы что, у нас в ВСУ классная зарплата, я пришел, ЧТОБЫ ПОДДЕРЖАТЬ ВАШЕ КАФЕ.

– Нет, давайте я оплачу!

– Нет, давайте я оплачу!

– Нет, давайте я оплачу!

– Нет, давайте я оплачу!

Общий вайб в Киеве сейчас.

15 апреля
В «Ярославе» снова продают булочки и пирожки.

Я взяла с абрикосом, маком и вишней. Т. и С. говорят, что Киев выглядит как всегда, но если прислушаться, все говорят о войне.

Я думаю, и правда, сижу на солнце, пью Клаб-мате, пишу статью в компании других лэптопов, как обычный день. С. проходит мимо и говорит: «У тебя очень красивые зеленые глаза».

Словно просто день, но я смотрю в свой текст, а там групповое изнасилование, массовая казнь, использование запрещенного оружия.

Мой теоретический текст никогда не станет обычным. Я иду в ботсад, единственное место, которое в военном Киеве остается опосредованным изображениями. Мой мозг зажжен уже давно, я слушаю людей и вдруг слышу одного, говорящего не о войне, по крайней мере не об этой:

«Ему уже тридцать лет, а за него все ещё мама вписывается».

24 апреля
Шла по улице, слушала сирены, что по всей Украине. Они так несвоевременны на фоне этого первого прекрасного теплого дня, когда после вчерашних дождей вдруг стало зеленым. Шла мимо старого дендропарка и модерной виллы и думала: «Ну, кого в этот раз».

Потом они взвыли сильнее, и я начала подвывать, пошла домой. Перед тем как зайти в дом, получила сообщение от папы: «Мы в порядке». Дальше было двадцать очень длинных секунд в лифте без связи и затем сообщение от мамы: "Я видела ракету".

Я уже не помню, сколько не делаю резких движений во время сирен. На этот раз налила красного и спустилась вниз. Жду отбоя тревоги. Пасха.